Однажды на Севере
Он заливал своё горло холодным, как раннее октябрьское утро, элем. Солод, хмель и шипучая пена обволакивали его всего, топя в себе все горести и обиды утекшей жизни.
Изнеженные белые детки из пригородов щебетали в другом конце паба, далеко за окном кто-то кричал и даже стрелял, а смутно знакомая, расслабленная, текучая мелодия, скрипуче льющаяся из старого приёмника, зализывала раны на его душе, щекоча её воспоминаниями о беспечном детстве. По лицу шахтёра катились крупные, пропитанные угольной пылью слёзы.
Он смотрел на своё тату с розой на изношенном годами запястье, вспоминал Элен и свои бессмертные слова: "Я буду с гордостью носить эту розу до самой могилы". Пройдут века,
сломаются тысячи кирок и обвалятся тысячи шахт, а, как ни крути, в каждом последнем кабаке будет по такому Бену, честному работнику, выброшенному на обочину своей страны какой-нибудь очередной лопнувшей компанией, который каждый вечер, в Мадриде и Чайковске, в Абердине и Брисбене, будет сутуленно крючится на плохенькой пабной табуретке, ковырять ногтем гнилое дерево стойки, и сверлить прокуренным взглядом половицы в попытке понять - за что.
Он заливал своё горло холодным, как раннее октябрьское утро, элем. Солод, хмель и шипучая пена обволакивали его всего, топя в себе все горести и обиды утекшей жизни.
Бен искоса и с тупой злобой смотрел на зелёного ещё, исполненного надеждами и планами бармена. Песню переключили на матч по регби, молодёжь выгнали, все остальные тоже потихоньку улизнули из этого сумрачного заведения.
Остался один Бен с четырьмя пустыми пинтами. Бармен искоса смотрел на него. Шахтёр шевелил губами. Он прощался со своим миром. Закончив, он опустошил последнюю, пятую пинту, кинул на стойку все свои деньги и хлопнул дверью.
Бен шёл под майской моросью и трясся от холода. Слякоть чавкала под его ногами. Он дошёл до раскидистого старого каштана, под которой в детстве всегда приходил помечтать о светлом будущем. Теперь, уже в будущем, но светлом, он неуклюже пристроился возле одного из корней, надвинул сине-грязную кепку на глаза и погрузился в себя. В его еле живых мозгах плавали будни сорокалетней недожизни. Автобус, лифт, шахта, звуки и запахи работы, байки на обратном пути, драки, брань...
Вдали грянул гром, почему-то наэлектризовавший всё тело Бена. Он дёрнулся и застыл. Из всех его костей, из каждого сустава вылилась вся та желчь, которую он сам методично закачивал в себя с каждым новым ударом судьбы, и впиталась в отвердевшую почву. Бен перестал дрожать, показалось Солнце, и начался уютный, слепой дождик.
Маленький мальчик в засаленной шахтёрской одежде поднялся из-под корней старого дерева, схватил пожухшее уже яблоко с земли и долго смотрел на него. Наконец, он размахнулся и зашвырнул его на другой конец света, вложив в него всю оставшуюся боль и последние остатки страха. Бармену, прибежавшему на помощь уже исчезнувшему старику с пустыми глазами, Бен спокойно улыбнулся и бросил ему в руки одно лишь слово: "Живи". Потом, сбросив с себя наконец латаную старческую куртку, Бенджамин Алан Джеймс Кларк ушёл в сторону Солнца. Он впервые в жизни был счастлив и и впервые по-настоящему жил, а с небес ему улыбались Энтони Кларк, Патрисия Кларк, Дэвид Хикс и Элен Скотт. Особенно Элен.